История Любви
Что можно рассказать о двадцатипятилетней девушке, которая умерла? Что она была красивая. Умная. Любила Моцарта и Баха. Армстронга. Битлз. И меня. Однажды, когда она объединила меня с этими музыкантами, я спросил, в каком порядке она нас любит?
"В алфавитном" — ответила она, улыбнувшись. Я тоже тогда улыбнулся. А теперь сижу и гадаю, включила ли она меня в этот список по имени — тогда я шел за Моцартом, или по фамилии — тогда вклинивался между Армстронгом и Бахом. Так или иначе, первым я не получался.
И это меня по какой-то глупой причине чертовски раздражало; наверное, потому что я вырос с мыслью, что всегда должен быть первым. Семейная традиция, понимаете?
Осенью, уже на последнем курсе, я часто занимался в библиотеке Редклиффского колледжа. И не только чтобы поглазеть на девочек, хотя, признаться, любил их разглядывать. Просто место это было тихое, никто меня там не знал, да и книг в свободном доступе было больше.
До очередного экзамена по истории оставался всего один день, а я еще не прочел даже первую книгу из рекомендованного списка — типичная гарвардская болезнь. И вот я поплелся к стойке выдачи, чтобы получить очередной том, который должен был выручить меня на следующее утро. На выдаче работали две девицы. Одна — высокая, на вид заядлая теннисистка, а другая — очкастая мышка. Я выбрал Минни-Четыре-Глаза.
- У вас есть "Закат средневековья"? — спросил я.
Она подняла на меня взгляд:
- А у вас есть своя библиотека?
- Гарвард имеет право пользоваться Рэдклиффской библиотекой.
- Я говорю не о праве, подготовишка, я говорю об этике. У вас там не меньше пяти миллионов томов, а у нас всего несколько жалких тысяч.
А-а, с комплексом превосходства! Из тех, которые думают, что раз в Рэдклиффе впятеро больше студенток, чем в Гарварде - студентов, то они впятеро умнее. Обычно я их ставил на место, но сейчас мне позарез нужна была эта чертова книга.
- Слушай, мне нужна эта чертова книга!
- Что за грубые слова, подготовишка?!
- Кстати, с чего ты взяла, что я ходил на подготовительные курсы?
- По твоему виду - глупый и богатый, - сказала она, снимая очки.
- Ошибаешься, - возразил я. - На самом деле я бедный и умный.
- Э, нет, подготовишка. Это я бедная и умная.
Она смотрела на меня в упор. Глаза у нее были карие.
Ладно, может, на вид я и богач, но я не позволю студентке какого-то женского колледжа - даже с красивыми глазами - называть меня глупым. - А с чего ты решила, что ты умная?
- Потому что не пойду с тобой пить кофе.
- Да я тебя и не приглашаю.
- Вот потому, — заявила она, — ты и дурак.
***
Давайте объясню, почему я все-таки пригласил ее выпить чашечку кофе. Хитроумно капитулировав в решающий момент — то есть, притворившись, что мне вдруг захотелось ее пригласить, я получил свою книгу. А так как она не могла уйти до закрытия библиотеки, у меня было много времени усвоить несколько умных фраз о перемещении опоры королевской власти от священников к судьям в конце одиннадцатого века. На экзамене мне поставили высшую оценку — такую же, которую я дал ногам Дженни, когда она впервые вышла из-за стойки. Не скажу, однако, что я столь же высоко оценил ее одежду — слишком небрежную и богемную на мой вкус. Особенно мне не понравился какой-то мешочек в индейском стиле, который заменял ей сумку. К счастью, я ей об этом не сказал, а потом узнал, что фасон придумала она сама.
Мы пошли в "Гнома" - маленькую забегаловку неподалеку, куда, несмотря на название, пускали и людей обычного роста. Я заказал два кофе и еще шоколадное пирожное и мороженое (для нее).
- Меня зовут Дженнифер Кавиллери, - сказала она. - Я американка итальянского происхождения.
Как будто я сам не догадался бы.
- И мой главный предмет в университете - музыка, - добавила она.
- Меня зовут Оливер, - сообщил я.
- Это имя или фамилия? - спросила она.
- Имя, - ответил я и затем признался, что полное мое имя, точнее, большая его часть - Оливер Барретт.
- О, - сказала она. - Барретт... Как у поэтессы? *
- Да, - подтвердил я. - Но мы не родственники. В последовавшей затем паузе я мысленно порадовался, что она не задала обычного и раздражающего меня вопроса: "Барретт как Барретт-холл?" Ибо мой крест - быть в родстве с человеком, построившим Барретт-холл — самое большое и самое уродливое здание в Гарварде, колоссальный памятник нашему семейному богатству, тщеславию и вопиющему Гарвардизму.
Потом она как-то притихла. Неужели уже не о чем поговорить? Или я слишком грубо сказал, что не родственник поэтессы? Что произошло? Она просто сидела и с полуулыбкой смотрела на меня. Чтобы чем-то заняться, я принялся листать ее тетради. У нее был смешной почерк — мелкие и заостренные буквы, заглавных букв вообще нет. (Кем она себя воображает? э. э. кам-мингсом, поэтом, не признававшим заглавных букв?) Среди курсов, которые она посещала, были довольно мутные: "Сравнит, ист. мир. лит-ры-105", "Музыка-150", "Музыка-201"...
- Музыка-201? Разве это не для аспирантов?
***
Хочешь побеждать, умей проигрывать. Это не парадокс. Это типично гарвардская черта — способность обратить любое поражение в победу.
Оливер Барретт IV
Дженни уже наверняка прочла мою биографию в программке, которую раздавали зрителям. Я трижды напомнил нашему менеджеру Вику Клейману, чтобы ей ее дали.
Когда мы разминались на льду, я не махал ей рукой (еще не хватало!) и даже не смотрел в ее сторону. И все-таки она, наверное, думала, что я поглядываю на нее. Ведь не из уважения же к американскому флагу она, дальнозоркая, сняла очки, когда исполняли национальный гимн?
Когда я обернулся, она уже исчезла. Я поднялся, чтобы лучше видеть, и в этот момент услышал, что мое штрафное время кончилось. Перемахнув через борт, я снова оказался на льду.
***
Я выискивал глазами Дженни. Неужели она одна отправилась в Рэдклифф пешком?
* * *
Мой сосед Рэй Стрэттон играл в покер с двумя своими приятелями-футболистами.
Меня ранили в игре с Корнелльским университетом.
***
К тому времени, когда принесли горячее, он уже начал свою новую дурацкую проповедь. О победах и поражениях. Сказал, что мы потеряли звание чемпионов (какое точное наблюдение, папочка!), но что вообще-то в спорте важнее не выигрывать, а участвовать. Всe это было подозрительно похоже на девиз Олимпийских игр, и, решив, что сейчас он перейдет на рассуждения о преимуществе Олимпиад перед такой ерундой как первенство университетов, я быстренько его заткнул, повторяя как попка "Да, конечно"
и "Точно, именно так".
***
В половине двенадцатого я проводил его к машине.
- Дженни на телефоне внизу, — сообщила мне в понедельник вечером дежурившая на входе в общежитие студентка, хотя я не успел назвать ни себя, ни цели своего визита. Очко в мою пользу, решил я. Наверняка она читает «Кримсон» и знает, кто я такой. Ну, да ладно, это мне привычно. Важнее то, что Дженни не скрывает, что встречается со мной.
Хочу сказать пару слов о наших интимных отношениях.
* * *
Наша первая физическая близость была полярной противоположностью нашему первому разговору. Все было так неторопливо, так тихо, так нежно. Я и не догадывался, что это и была настоящая Дженни, ласковая Дженни, чьи прикосновения так легки и любовны. Но по-настоящему я удивился самому себе. Я тоже был нежен. Я был ласков. Неужели это и был настоящий Оливер Барретт Четвертый?
Она утвердительно кивнула, не сумев скрыть гордости.
- Полифония эпохи Возрождения.
- Ничего сексуального, подготовишка. С какой стати я все это терплю? Она
что, университетскую "Кримсон" не читает? Не знает, кто я такой?
- Эй, ты что, не знаешь, кто я такой?
- Знаю, — сказала она с некоторым пренебрежением. — Ты тот, которому принадлежит Барретт-холл.
Нет, она все-таки не знала, кто я.
- Нет, уже не принадлежит, — сказал я. — Мой прадедушка подарил его Гарварду.
- Чтобы у его правнука не было проблем с поступлением? Ну, это уж слишком!
- Дженни, если ты так уверена, что я неудачник, зачем ты вынудила меня пригласить тебя в кафе?
Она посмотрела мне прямо в глаза и улыбнулась:
- Мне нравится твоя фигура.
"Не повезло вам, Барретт. Но играли вы здорово!"
"Ей-богу, я рад, что вы не раскисли, ребята. Я ведь знаю, как вы хотели выиграть".
Конечно, чистая победа лучше. Самый предпочтительный вариант — вырвать ее в последний момент. Короче, провожая Дженни до общежития, я все еще не терял надежды победить эту рэдклиффскую сучку.
- Слушай, в пятницу вечером хоккейный матч в Дартмуте.
- Ну и что?
- Хочу, чтобы ты пришла. Она ответила с обычным для Рэдклиффа почтением к спорту:
- Какого черта я пойду на этот вонючий хоккей?
- Потому что я буду играть, — многозначительно сказал я.
Последовало короткое молчание. Слышно было, как падает снег.
- А за кого? — спросила она.
Место рождения: Ипсвич, штат Массачусетс, США.
Возраст: 20 лет.
Рост: 5 футов 11 дюймов (180 см).
Вес: 185 фунтов (83 кг).
Колледж: Филлипс Эксетер.
Курс: выпускной.
Основной предмет: общественные науки.
В списке лучших на курсе: 1961, 1962, 1963.
Будущая специальность: юриспруденция.
В первой сборной: 1962, 1963.
- Господи, Барретт, можно подумать, это твое первое свидание!
- Заткнись, Вик, а то собственными зубами подавишься.
К середине второго периода мы выигрывали у Дартмута 0:0. Иными словами, Дейви Джонстон и я вот-вот должны были распечатать их ворота. Зеленые черти это почуяли и стали грубить. Они вполне могли переломать нашим пару костей, прежде чем мы переломим их оборону. Болельщики орали, требуя крови. В хоккее это означает либо действительно кровь, либо гол. Как говорится, положение обязывает, и я никогда не отказывал зрителям ни в том, ни в другом.
Дартмутский центральный нападающий Эл Реддинг рванулся в нашу зону, но я врезался в него, отобрал шайбу и бросился в атаку. Трибуны взревели. Слева от меня был Дейв Джонстон, но я решил забивать сам, помня, что их вратарь малость трусоват — я нагнал на него страху, еще когда он играл за "Дирфилд". Однако, прежде чем я успел бросить, на меня навалились оба дартмутских защитника, и мне пришлось проехать за ворота, чтобы не потерять шайбу. Втроем мы рубились за спиной у вратаря, сшибаясь и швыряя друг друга на борт. Моя обычная тактика в таких потасовках — молотить что есть силы по всему, что одето в цвета противника. Где-то у нас под коньками металась шайба, но мы сосредоточенно старались вышибить друг из друга Душу. Судья засвистел.
- Вы! Две минуты штрафа! Я поднял глаза. Он показывал на меня. Что я такого сделал, чтобы меня удалять?
- Ладно, судья, что я такого сделал?
Но тот, похоже, не был расположен к продолжению диалога. Подъехав к судейскому столику, он прокричал:
- Номер семь, две минуты! Я, конечно, немного попрепирался — это уж так, для публики. Болельщики ждут протестов, каким бы грубым ни было нарушение. Но судья от меня отмахнулся, и я, кипя от досады, покатил к скамейке для штрафников. Я уселся на место, звякнув коньками о пол, и услышал, как динамики рявкнули на весь зал: "Оливер Барретт из Гарварда, удален на две минуты за задержку".
Толпа недовольно загудела. Несколько гарвардских болельщиков громогласно взяли под сомнение ясность зрения и объективность арбитров. Я сидел, пытаясь отдышаться, и не глядя на площадку, где наши вчетвером сражались с пятеркой Дартмута.
- Ты почему здесь прохлаждаешься, когда твои товарищи играют?
Это был голос Дженни. Я оставил ее вопрос без внимания и принялся подбадривать своих:
- Давайте, ребята, держитесь! Отними у него шайбу, ну!
- Чем ты провинился?
Я обернулся — все-таки Дженни пришла на матч ради меня.
- Перестарался, вот чем, — ответил я и снова стал наблюдать за тем, как наши пытаются сдержать рвущегося к воротам Эла Реддинга.
- Это большой позор для тебя?
- Дженни, прошу тебя. Я должен сосредоточиться.
- На чем?
- На том, как я прикончу этого ублюдка Реддинга.
И снова стал следить за игрой, стараясь оказать своим хотя бы моральную поддержку.
- Ты любишь грязную игру? Взгляд мой был прикован к нашему вратарю, вокруг которого так и кишела зеленая нечисть. Мне не терпелось снова ринуться в бой. Но Дженни упорствовала:
- Может, ты и меня когда-нибудь прикончишь?
- Прямо сейчас, если ты не замолчишь.
- Я ухожу. Прощай.
Трибуны бурно приветствовали мое возвращение: с Барреттом дело пойдет. Где бы ни пряталась сейчас Дженни, она обязательно услышит, какое ликование вызвал мой выход. А раз так, кого волнует, где она сейчас? Но где же она? Эл Реддинг сделал сильный бросок, и наш вратарь отбил шайбу Джини Кеннуэю, который перебросил ее мне. Устремившись вперед, я решил, что у меня есть доли секунды, чтобы метнуть взгляд на трибуны и отыскать Дженни. Так я и сделал. И сразу увидел ее. Она не ушла.
В следующее мгновение я шлепнулся жопой на лед.
Два зеленых ублюдка врезались в меня с двух сторон, я упал на спину и не знал, куда деться от стыда. Барретта завалили! Пытаясь затормозить скольжение, я слышал, как верные Гарвард цы стонут от досады за меня. И как болельщики Дартмута скандируют: "Бей их! Бей их!".
Что скажет Дженни?! "Дартмут" снова привел шайбу к нашим воротам, и голкипер снова отразил бросок. Кеннуэй протолкнул шайбу Джонстону, а тот кинул мне (я уже успел встать). Трибуны бесновались. Надо забивать! Я подхватил шайбу и на скорости ворвался в зону противника. Пара дартмутских защитников кинулась прямо на меня.
- Вперед, Оливер, вперед! Врежь им по башке!
Пронзительный вопль Дженни перекрыл рев трибун. В крике ее было упоение битвой. Я увернулся от одного защитника, саданул другого так, что он задохнулся, и потом, вместо того, чтобы бросить в падении, я отдал пас Дейви Джонстону, который появился справа, и он всадил шайбу в сетку. Гол!
В следующую секунду мы бросились обниматься и целоваться — я, Джонстон и остальные ребята. Мы тискали друг друга, хлопали по спине, целовались и прыгали от радости. (Все это на коньках.) Толпа орала. А дартмутский защитник, которого я сбил с ног, все еще не мог оторвать зад ото льда. Этот удар переломил хребет противнику. (В переносном смысле, конечно, — защитник отдышался и встал). В итоге мы их побили 7:0.
- Дженни!
Я отошел на несколько шагов от болельщиков, отчаянно озираясь по сторонам и выкрикивая ее имя. Внезапно она появилась из-за кустов, лицо упрятано в шарф, видны только глаза.
- Эй, подготовишка, здесь чертовски холодно.
Как же я был рад ее видеть!
- Дженни!
Как-то само собой я легко поцеловал ее в лоб.
- Я тебе разрешала? — спросила она.
- Что?
- Разве я разрешала тебе меня поцеловать?
- Извини. Увлекся.
- А я нет.
Мы были одни. Было темно, холодно и поздно. Я снова поцеловал ее. Но не в лоб и не легким поцелуем. Поцелуй был долгим, страстным и приятным.
Когда он завершился, Дженни все еще держала меня за рукава.
- Мне это не нравится, — сказала она.
- Что?
- То, что мне это нравится. Всю дорогу обратно (я был с машиной, но Дженни захотелось идти пешком) она держала меня за рукав. Не за руку, а за рукав. Не знаю, почему. У дверей общежития я не стал целовать ее на прощание.
- Знаешь, Дженни, может так получиться, что я не позвоню тебе несколько месяцев.
Она помолчала секунду. Несколько секунд. Наконец спросила:
- Почему?
- А может, позвоню, как только вернусь к себе.
Повернулся и быстро зашагал прочь.
- Гад! — проговорила она мне вслед.
Я обернулся:
- Что, Дженни, тебе можно, а другим нельзя?!
Хотелось бы разглядеть выражение ее лица в этот момент, но нельзя было нарушать стратегические замыслы.
- Привет, зверье!
Они ответили соответствующе.
- Каковы сегодня успехи, Оливер?
- Гол и пас.
- С Кавиллери?
- Не ваше дело, — отрезал я.
- Кто такая? — полюбопытствовал один из бегемотов.
- Дженни Кавиллери, — объяснил Рэй. — Тощая такая, с музыкального.
- А, знаю, — сказал третий. — Лакомая жопка!
Игнорируя этих грубых и похотливых говнюков, я распутал телефонный шнур и понес аппарат к себе в спальню.
- Она играет на рояле в Баховском обществе, — сообщил Стрэттон.
- А во что она играет с Барреттом?
- Наверное, в ну-ка отними. Ржанье, хрюканье, гогот. Я же говорю — скоты.
- Джентельмены! — заявил я на пороге. — В жопу вас всех.
Захлопнув дверь перед новой волной скотских воплей, я разулся, улегся на кровать и набрал номер Дженни.
Мы разговаривали шепотом.
- Дженни!
- Да?
- Как ты прореагируешь, если я тебе скажу...
Я заколебался. Она ждала.
- Мне кажется... что я в тебя влюбился.
Снова молчание. Потом она ответила очень тихо:
- Говнюк ты, вот что я тебе скажу.
И повесила трубку.
Я не расстроился. И не удивился.
Сам виноват. Во время острого момента я совершил роковую ошибку, обозвав их центрального нападающего "говняным канадцем". Забыв, что в их команде четверо канадцев. Все патриоты, здоровые и с хорошим слухом. Так меня еще и удалили. И не на две минуты, а на пять — за драку. Слышали бы вы, как на это реагировали корнелльские болельщики, когда об этом объявили по стадиону. Из наших мало кто притащился в такую дыру. Тут в Итаке, штат Нью-Йорк, наших болельщиков было мало, хоть это и был решающий матч. Пять минут! Усаживаясь на скамейку штрафников, я видел, как рвет на себе волосы наш тренер.
Джеки Фелт примчался ко мне. Тут только я и обнаружил, что вся правая половина лица у меня превратилась в кровавое месиво. "Господи, — причитал он, пытаясь остановить кровь. — Господи, Оливер!"
Я сидел тихо, отрешенно глядя перед собой. Было стыдно смотреть на площадку — нам забросили шайбу. Счет стал равным. Более того, они вполне могли выиграть матч — а с ним и первенство. Черт возьми! Мне еще сидеть больше двух минут!
На противоположной трибуне, где сидели немногочисленные гарвардцы, царило мрачное молчание. Обо мне забыли уже и свои, и чужие болельщики. Только один зритель по-прежнему не отрывал глаз от скамейки штрафников. Да, он был здесь. "Если совещание завершится вовремя, постараюсь приехать". Среди гарвардских болельщиков сидел — но, разумеется, не болел — Оливер Барретт III.
Молча и без эмоций наблюдал он за тем, как заклеивают пластырем последнюю кровоточащую ссадину на лице его единственного сына. О чем он думал в эту минуту?
"Оливер, если тебе так нравится драться, может, займешься боксом?"
"В Эксетере нет боксерской команды, отец".
"Наверное, мне не надо ходить на твои игры".
"Ты думаешь, я дерусь ради твоего удовольствия?"
"Я бы не стал употреблять слово "удовольствия".
Хотя, кто знает, о чем он думает? Ведь Оливер Барретт III — это ходячая, иногда говорящая, гора Рашмор.
Может, он предавался сейчас своему обычному самолюбованию. Смотрите на меня! Здесь так мало гарвардских болельщиков, но один из них —я! Я, Оливер Барретт III, чрезвычайно занятой человек, мне надо банком управлять, но я нашел время приехать на этот дурацкий хоккейный матч. Как здорово! (Для кого?).
Толпа опять завопила, на этот раз громче — нам снова забили. С красным от злости лицом Дэйви Джонстон проехал мимо меня, даже не взглянув. Злой, а в глазах, кажется, слезы. Господи, помилуй! Я, конечно, понимаю, решающий матч и все такое, но слезы?! Мы проиграли 3:6. Сделанный после матча рентген показал, что сломанных костей нет, и доктор Ричард Зельцер наложил двенадцать швов мне на правую щеку. Джеки Фелт слонялся по кабинету, рассказывая корнелльскому врачу, что я неправильно питаюсь и что всего этого можно было избежать, если бы я принимал соляные пилюли. Доктор Зельцер его проигнорировал, а меня строго предупредил, что я едва не повредил "дно орбиты" (это такой медицинский термин) и что лучше бы мне не играть неделю. Я его поблагодарил, и он ушел, преследуемый по пятам Фелтом, который продолжал разглагольствовать о правильном питании. Наконец я остался один. Не спеша принял душ, стараясь не намочить пораненое лицо. Новокаин переставал действовать, но чувствать боль было даже приятно. И то — ведь вся эта ерунда из-за меня произошла: и первое место проорали, и вообще дали себя победить, чего давно уже не случалось. Может, в этом не только я был виноват, но в тот момент я винил лишь себя.
В раздевалке никого не было. Наверно, все уже в мотеле. Ясное дело, никто не хочет меня видеть, не желает разговаривать. С отвратительным вкусом горечи во рту, — а мне было так хреново, что она действительно на вкус ощущалась, — я собрал вещички и вышел на улицу. Несколько гарвардских болельщиков всe еще были там, на ледяном ветру в северной части штата Нью-Йорк.
- Как твоя щека, Барретт?
- Ничего, нормально, мистер Дженкс.
- Наверно, бифштекс сейчас хочешь, — произнес другой знакомый голос. Это был Оливер Барретт Третий. Очень похоже на него — вспомнить наше старинное семейное средство от подбитого глаза — приложить кусок сырого мяса.
- Спасибо, отец, — сказал я. — Врач уже обо всем позаботился, — и прикоснулся пальцем к пластырю, под которым скрывались двенадцать наложенных швов.
- Да нет, сынок, я имею в виду, съесть.
За обедом у нас опять состоялся традиционно тупой обмен репликами, начиная с "Как дела, сынок?" и кончая "Что я могу для тебя сделать?"
- Как дела, сынок?
- Нормально, отец.
- Скула болит?
- Нет. — А ведь болело всe сильнее.
- Давай, Джек Уэллс посмотрит тебя в понедельник.
- Да не надо, отец.
- Но ведь он специалист...
- Так ведь и корнуэлльский врач не ветеринар, — перебил я его очередную снобистскую тираду о преимуществе специалистов, экспертов и прочих знатоков.
- Жаль, — сказал Оливер Барретт Третий, — у тебя зверские порезы.
Тут я подумал: может, это он так выражает неодобрение моим действиям на льду. Но сказал другое:
- Ты имеешь в виду, что я вел себя как зверь?
На лице у него появилось довольное выражение, потому что удалось спровоцировать меня на вопрос, но он лишь сказал:
- Это ты заговорил о ветеринарах. Я решил внимательнее изучить меню.
Тогда он начал следующую свою любимую тему: мои планы.
- Скажи, Оливер, из Юридической школы тебе уже ответили?
- Вообще-то, отец, я еще не точно решил об этой школе.
- Я тебя не о том спрашиваю. Я спросил, что они в школе о тебе решили?
Очень остроумно. Может, мне еще улыбнуться надо?
- Нет, отец, они мне еще не ответили.
- Я мог бы позвонить Прайсу Циммерману.
- Нет! — я не дал ему договорить. — Пожалуйста, не делай этого.
- Не для того, чтобы повлиять, а просто так, поинтересоваться...
- Отец, я хочу чтобы мне ответили письмом, как и всем остальным. Пожалуйста, не вмешивайся.
- Да. Конечно. Хорошо.
- Спасибо.
- И потом, тебя ведь почти наверняка примут и так, — добавил он.
Не знаю, как это у него получается, но Оливер Барретт Третий умеет унизить меня, даже когда хвалит.
- Совсем и не наверняка, — ответил я. — У них ведь там нет хоккейной команды.
Не знаю, чего это я себя унижал. Может, из чувства противоречия.
- У тебя есть и другие достоинства, — заявил Оливер Барретт Третий, но развивать эту тему не стал. (Да и сомневаюсь, что смог бы.)
Еда в ресторане была не лучше нашего разговора. Хотя я могу предсказать, что булочки будут черствыми, еще до того, как их принесут, но никогда не могу угадать, что захочет обсудить со мной отец.
- Кроме того, всегда можно вступить в Корпус мира, — сказал он ни с того, ни с сего.
- Чего? ~ Я даже не понял, вопрос это или утверждение.
- По-моему, Корпус мира — отличная вещь. Ты согласен?
- Ну, — ответил я, — во всяком случае лучше, чем Корпус войны.
Теперь мы были квиты. Я не понимал, что он имеет в виду, и наоборот. Значило ли это, что тема исчерпана и теперь мы перейдем к обсуждению других текущих проблем и правительственных программ? Нет. Я на мгновение забыл, что главнейший наш предмет — мои планы.
- Я бы не возражал, если бы ты вступил в Корпус мира.
- Я тоже, — сказал я, желая сравняться с ним в великодушии. Я знаю, он меня все равно никогда не слушает, и поэтому не удивился, что он пропустил мимо ушей мой тонкий сарказм.
- А среди твоих однокашников, — продолжал он, — какое к нему отношение?
- К кому?
- К Корпусу мира. Считают ли они, что он имеет какое-то значение в их жизни?
Похоже, слышать слова "да, отец" моему отцу также необходимо, как рыбе — вода.
- Да, отец.
Яблочный пирог, даже он оказался черствым.
- Я что-нибудь могу для тебя сделать, сынок?
- Нет, отец. Спокойной ночи.
И он уехал.
Да, между Бостоном и Итакой, штат Нью-Йорк, летают самолеты, но Оливер Барретт Третий предпочел приехать на машине. Не потому, что хотел выдать несколько часов за рулем за жест родительской заботы, нет. Просто он любит водить машину. Быстро водить. А в тот поздний час и на такой машине, как у него ("Астон Мартин ДБС"), можно ехать чертовски быстро. Я не сомневался: Оливер Барретт Третий решил побить свой собственный рекорд скорости на маршруте Итака — Бостон, который он установил в прошлом году, после того, как мы выиграли в финале у Корнелльского университета. Знаю: я видел, как он взглянул на часы перед отъездом.
Я вернулся в мотель, чтобы позвонить Дженни, и это была единственная хорошая вещь за весь вечер. Я рассказал Дженни про драку (не уточняя ее причину) и почувствовал, что история ей понравилась. Мало кто из ее утонченных друзей-музыкантов давал или получал по морде.
- Но ты, по крайней мере, прикончил того типа, который тебя ударил? — спросила она.
- Да, абсолютно.
- Жаль, я не видела. Может, побьешь кого-нибудь на матче в Йеле, а?
- Обязательно.
Я улыбнулся. Как она любила простые развлечения.
- Спасибо, — сказал я. — Подожду здесь.
- Жалко, что в Корнелле так получилось, — сказала дежурная. — "Кримсон" пишет, на тебя сразу четверо набросились.
- Точно. А потом меня же и удалили. На пять минут.
- Ага...
Разница между знакомым и болельщиком та, что с последним через минуту уже не о чем говорить.
- Дженни все еще на телефоне?
- Да, — ответила она, взглянув на коммутатор.
Интересно, с кем она говорит, отнимая время, выделенное ею на свидание со мной? С кем-нибудь из своих музыкантов? Я знал, что некий Мартин Дэвидсон, студент последнего курса Адамс-колледжа и дирижер оркестра Баховского общества, претендует на исключительное внимание Дженни. На ее тело он не претендовал; он вообще ничего не мог поднять, кроме дирижерской палочки. Но все равно, пора прекратить его посягательства на отведенное мне время.
- А где этот телефон, который внизу?
- Там за углом, — она показала, где. Я еще издали увидел Дженни. Дверь будки она оставила открытой. Я шел медленно, надеясь, что она заметит меня, увидит все мои бинты и раны и, бросив трубку, кинется в мои объятья. Приблизившись, я уже мог разобрать обрывки ее разговора.
- Да, конечно! Обязательно. Я тоже, Фил. Я тоже тебя люблю, Фил!
Я остановился. С кем она говорит? Это не Дэвидсон — того зовут не Фил. Я уже давно проверил его по нашему справочнику: Мартин Юджин Дэвидсон. Высшая школа музыки и искусств. Домашний адрес: Нью-Йорк, Ривер-сайд-драйв, 70. Судя по фотографии, чувствительный и интеллигентный юноша, весит килограммов на двадцать пять меньше меня. Но зачем я думаю об этом Дэвидсоне? И он, и я брошены Дженнифер Кавиллери ради кого-то, кому она в этот момент (ну и сучка!) признается в любви и посылает поцелуи по телефону.
Отсутствовал всего сорок восемь часов, и уже какой-то говнюк по имени Фил забрался к ней в постель (так, наверное, и есть!).
- Да, Фил, я тебя тоже люблю. Вешая трубку, она, наконец, заметила меня и, даже не покраснев, улыбнулась и послала воздушный поцелуй.
Потом чмокнула меня в здоровую щеку.
- Слушай, ты ужасно выглядишь!
- Я ранен, Дженни!
- Но ведь тот парень выглядит еще хуже?
- Да, и намного. Мои соперники всегда выглядят хуже.
Я сказал это как можно более зловеще, намекая, что вышибу мозги любому сопернику, который залезет к ней в постель, пока меня по моей же глупости нет рядом.
Она ухватила меня за рукав, и мы направились к двери.
- Пока, Дженни, — сказала дежурная.
- Пока, Сара-Джейн, — отозвалась Дженни.
Когда мы вышли на улицу и уже собирались сесть в мою машину, я набрал в легкие побольше вечернего воздуха и как можно небрежнее спросил:,
- Слушай, Дженни...
- Да?
- Э-э... Кто этот Фил?
Она ответила мне, садясь в машину:
- Мой отец.
Так я и поверил.
- Ты зовешь своего отца "Фил"?
- Да, это его имя. Как ты зовешь своего?
Дженни как-то уже говорила мне, что ее воспитал отец, и что он держит пекарню в Крэнстоне, штат Род-Айленд. Мать погибла в автомобильной катастрофе, когда Дженни была совсем маленькой. Все это она рассказала мне, объясняя, почему у нее нет водительских прав. Ее отец — во всех других отношениях "отличный парень" (по ее словам) — стал ужасно суеверен и не давал своей единственной дочери водить машину. Ей это сильно мешало в последних классах школы, когда она стала брать уроки фортепиано в Провиденсе. Зато в долгих автобусных поездках она успела прочесть всего Пруста.
- Так как же ты зовешь своего? — повторила она свой вопрос.
Я думал совсем о другом и не понял вопроса.
- Кого своего?
- Каким термином ты пользуешься для обозначения своего родителя?
Я назвал термин, который всегда вертелся у меня на языке.
- Сукин Сын.
- Прямо в лицо? — не поверила она.
- Я никогда не вижу его лица.
- Он носит маску?
- Да, пожалуй. Каменную. Всю из камня.
- Да перестань, он наверняка чертовски гордится тобой. Ты ведь знаменитый гарвардский спортсмен.
Я быстро взглянул на нее. Похоже, она многого не знает.
- Он тоже был знаменитым спортсменом, Дженни.
- Сильнее, чем ты?
Мне нравилось, что она такого высокого мнения о моих спортивных достижениях. Жаль, что придется уценить себя, рассказав ей об успехах отца.
- Он участвовал в финальном заезде байдарок-одиночек на Олимпийских играх 1928 года.
- Ничего себе! — сказала она. — И выиграл?
- Нет, — ответил я. И она, по-моему, догадалась, что меня несколько утешает тот факт, что в финале отец был только шестым.
Мы немного помолчали. Теперь Дженни, наверное, поймет, что быть Оливером Барреттом Четвертым — это значит не только жить рядом с серым каменным зданием в Гарвардском университетском городке. Это еще и тяжелый физический гнет. Гнет чужих спортивных достижений. Я имею в виду — надо мной.
- Но что он такого сделал, чтобы заслужить звание сукиного сына? — спросила Дженни.
- Он меня заставляет.
- Как это?
- Ну, заставляет, — повторил я. Глаза у нее стали как два блюдца.
- Ты имеешь в виду инцест? — спросила она.
- Это твои проблемы, Дженни. Мне своих хватает.
- Каких, Оливер? Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что он тебя заставляет?
- Заставляет делать правильные вещи.
- А что неправильного в правильных вещах? — спросила она, и сама обрадовалась от получившейся игры слов.
Я ответил, что ненавижу, когда меня программируют на продолжение Барреттовской традиции — да она и сама должна была это понять, видя, как я морщусь, когда мне приходится после имени называть свои порядковый номер. И еще мне не нравится, что каждый семестр я обязан выдавать энное количество академических успехов.
- Ну конечно, — сказала Дженни с нескрываемым сарказмом. — Я уже заметила, как тебе не нравится получать высшие оценки и играть за сборную...
- Я ненавижу, что отец ожидает от меня только успехов. — Я никогда раньше этого не говорил (хотя всегда думал), и сейчас чувствовал себя чертовски неловко; но мне надо было объяснить Дженни все. — А он даже бровью не поведет, когда мне действительно что-то удается. Он абсолютно все принимает как само собой разумеющееся.
- Но он же занятой человек. Ему ведь надо управлять всеми этими банками и много чем еще.
- Господи, Дженни, на чьей ты стороне?
- А это что, война? — спросила она.
- Безусловно.
- Но это же смешно, Оливер. Похоже, я ее совершенно не убедил. Тогда-то я и заподозрил, что у нас с нею расхождения во взглядах на жизнь. С одной стороны, три с половиной года в Гарварде и Рэдклиффе превратили нас обоихx в самоуверенных интеллектуалов, которых обычно и производят эти университеты. Но когда дело доходило до того, чтобы признать, что мой отец сделан из камня, она цеплялась за какие-то атавистические итальянско-средизем-номорские понятия типа "папа любит своих деток", и спорить не о чем.
Я попытался привести наглядный пример. Наш дурацкий "антиразговор" с отцом после матча в Корнелле. Рассказ явно произвел на нее впечатление. Но абсолютно не то, на которое я рассчитывал.
- Так он специально приехал из Бостона в Итаку ради какого-то дурацкого хоккейного матча?
Я попытался объяснить ей, что мой отец — это сплошная форма и никакого содержания. Но она оставалась под впечатлением того, что он проделал столь долгий путь ради такого (относительно) заурядного спортивного события.
- Слушай, Дженни, давай оставим это, ладно?
- Слава богу, что ты так зациклен на своем отце, — сказала она. — Это означает, что тебе еще далеко до совершенства.
- Хочешь сказать, что ты совершенство?
- Конечно, нет, подготовишка. Разве я стала бы тогда с тобой встречаться? Опять все сначала.
Удивительно долго их не было вовсе. То есть ничего более серьезного, чем те несколько поцелуев, о которых я уже рассказал (и которые до сих пор помню в мельчайших подробностях). Это было для меня нетипично — по природе я горяч, нетерпелив и предприимчив. Если бы кто-нибудь сказал любой из доброго десятка девиц в Тауэр-корт, Уэллесли, что Оливер Барретт Четвертый ежедневно в течение трех недель встречается с девушкой, но ни разу не переспал с ней, она бы наверняка рассмеялась и подвергла сомнению женские достоинства этой особы. Но разумеется, дело было не в этом.
Я не знал, как действовать.
Только не надо понимать меня слишком буквально. Я знал все ходы. Но не мог справиться с собственными чувствами и сделать эти ходы. Дженни была так умна, что я боялся, что она просто рассмеется над тем, что я привык считать изысканно-романтичным (и неотразимым) стилем Оливера Барретта Четвертого. Да, я боялся, что она отвергнет меня. Или примет, но не по тем причинам, по которым я хотел, чтобы она меня приняла. Всеми этими путаными объяснениями я хочу сказать одно: мои чувства к Дженни были иными. Я не знал, как сказать ей об этом, и совета спросить было не у кого. ("Надо было спросить у меня!" — скажет она потом.)
Я ощущал эти чувства. К ней. Ко всему в ней и вокруг нее.
- Ты завалишь экзамен, Оливер. Мы сидели у меня в комнате в воскресенье днем и занимались.
- Оливер, ты завалишь экзамен, если будешь просто сидеть и смотреть, как занимаюсь я.
- Никуда я не смотрю, я занимаюсь.
- Не ври. Ты разглядываешь мои ноги.
- Только иногда. В начале каждой главы.
- Что-то уж очень короткие главы в твоей книге.
- Слушай, самовлюбленная сучка, не так уж ты хороша.
- Я знаю. Но что я могу поделать, если ты думаешь иначе.
Я отбросил книгу и подошел к ней.
- Дженни, ну как я могу читать Джона Стюарта Милля, если каждую секунду умираю от желания заняться с тобой любовью.
Она нахмурилась.
- Оливер, прошу тебя! Я присел на корточки рядом с ее стулом. Она снова уставилась в книгу.
- Дженни...
Она тихо закрыла книгу, отодвинула ее и положила руки мне на плечи.
- Оливер, прошу тебя... Тут-то все и произошло. Все.
Я уже упоминал, что ни разу не видел хоть одной расстегнутой пуговицы на кофточке у Дженни. И удивился, обнаружив, что она носит маленький золотой крестик. На цепочке, которую не снять. Так что когда мы занимались любовью, крестик оставался на ней. Когда мы отдыхали тем чудесным днем, когда кажется, что ничего больше не имеет значения и в то же время значения исполнено все, я прикоснулся к этому крестику и спросил, что сказал бы ее священник, узнав, что мы с ней в одной постели. Она ответила, что у нее нет священника.
- Разве ты не добропорядочная католическая девушка?
- Я девушка, — ответила она. — И добропорядочная.
Она посмотрела на меня, ожидая подтверждения, и я улыбнулся. Она улыбнулась в ответ.
Так что два пункта из трех. Тогда я спросил ее, по
Как правильно целоваться? Кто знает наверняка? Колитесь!